Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

и на молебны, принесли бы пользу. Притчу о зарытом в землю таланте многие понимают буквально, но вот чтоб буквально и притом не понимать, это еще постараться надо. Покойному князю удалось, и пропали деньги без малейшего блага для него самого, города и стены. Только зарытое золото все же безвредно и не оставляет таких отпечатков, сажно-черных, жирных; и даже выкопанное — не оставляет.

— Вы не подумайте, святой отец, — заторопился перебежчик, оно там так и лежит. Кто ж его тронет, это ж хуже чем дыру в стене пробить, дыру хоть заделать можно. Но все, кто видел, те знали, что оно так закопано… для порядка. Чтобы нам спокойней спалось. Ну и стене тоже. Но чтобы по-настоящему стояло — тут другое нужно. Что стена сама возьмет, это не считается, нужно чтоб дали. И по праву дали. Но князя уговаривать бесполезно, это мы все понимали. Ему для города ничего не жалко, но он же не верит…

— И правильно не верит. Так что именно вы сделали? В каком числе, при каких обстоятельствах?

Уже почти все ясно. И гораздо важнее подробности, мелочи.

Впрочем, тут нет мелочей. Есть беда — вон она, за высокой стеной, покрытой оспинами выбоин и лишаями пожарищ. И есть другая беда — в нескольких шагах, с затаенным нетерпением дожидается результатов допроса.

— Мы… ну не… мы. В тюрьме был один человек из Витербо, чужак. Грабитель, убийца. Его уже осудили, повесить собирались на третий день, как положено. Князь его миловать не стал бы, некого там миловать было. Мы его ночью взяли и под проломом зарезали, кровь на землю спустили, в яму. По обычаю. Живой он ни на что не годен, так пусть бы стену держал. А ему все равно, так даже быстрее.

— Он у вас говорил что-нибудь? И кто это выдумал?

— Я не знаю, ко мне городские советники пришли. Спросили — пойдешь? Я сказал, пойду. А он, ну что он… сначала, дурак, решил, что мы его освободить хотим — и на ту сторону послать. Радовался, обещал, что герцогу и письмо донесет и все-все-все расскажет. А потом плакать начал, так я рот ему заткнул.

— Никаких пожеланий зла, божбы, богохульных клятв, проклятий? — интересуется дотошный доминиканец.

Человек, который очень долго отказывался говорить, сидит перед ним на табурете, и руки у него уже развязаны. Сидит, правда, боком — скорее даже, свисает набок, как пустая тряпичная кукла. Он не хотел говорить при увещевании, и не хотел говорить при демонстрации средств допроса; правила, правда, требовали выжидать полные сутки между каждой стадией, но отец Агостино решил взять этот грех на себя. Уж больно скверно выглядел среди прочих перебежчик, наравне с прочими уписывавший пшеничную кашу из котла для беженцев. Лучше выглядеть он с тех пор не стал — лицо мучное, глазные впадины красные, вокруг рта и крыльев носа будто серым обвело. И внутри не краше.

— Не знаю… когда кляп хорошо вставлен, так не помычишь даже. Может, про себя.

Ему не то что бы все равно. Имен тех, кто был с ним, он не назвал. И видно — постарается не назвать, даже если спрашивать станут иначе. Какое-то время постарается. Но вот о своей судьбе перебежчик пока заботиться перестал.

— Что было дальше?

— Князь Асторре откуда-то узнал, на следующий же день. Сказал, что не казнит нас только чтоб не было слухов. Что видеть нас не хочет, а чтоб мы говорили впредь, что убили и закопали лазутчика. Сопляк… — присвистывает перебежчик через разбитые губы, не на допросе разбитые, а еще во время ареста, в одно короткое слово вкладывая и обиду, и причину побега из города. — Велел идти к отцу Джузеппе и каяться. Я пошел, сказал… Подождал несколько дней — и ушел совсем. Я… я отцу его служил. Я городу служил. Я не собака, чтобы меня бить, а я не огрызался.

Знаменосец Церкви расположился в легком плетеном кресле у входа в свой шатер. Отец Агостино мельком подумал, что для должного отображения грации и завершенности позы понадобился бы древний ваятель. Цельности и внутреннего напряжения у герцога было в избытке; но впечатление он производил все же отталкивающее.

И еще был очень, очень похож на покойного Петруччи — та же сияющая чистота и только неподалеку дрожит что-то, задевает, словно писк назойливого москита.

Господин герцог Беневентский убил Альфонсо Бисельи, убил он и Бартоломео Петруччи — а книгу сиенца передал Священному Трибуналу, разумеется, прочитав перед тем. Теперь город выглядит так, словно в нем достаточно осмысленно проводят, прямо сейчас, обряд порчи земли, а господин герцог чист и невинен — точь в точь как Петруччи; нарочно не придумаешь — он ведь и к болонскому Трибуналу обратился за помощью сам.

— В городе принесли человеческую жертву, — говорит отец Агостино. — Преступника. Чтобы ваша артиллерия больше не могла ломать стены. Принесли по инициативе кого-то из городского совета, тайно. Перебежчик, соучастник, сказал, что Манфреди узнал обо всем потом, пришел в большой гнев, но никого не тронул — побоялся слухов о колдовстве. Только выказал немилость и послал каяться. От такой-то неблагодарности этот доблестный воин и сбежал.

Доминиканец внимательно слушает ответ — не тот, что будет сказан вслух, хотя это тоже полезно, а тот, что прозвучит внутри. И удивляется, очень удивляется, поймав этот ответ: в куске полированного золотого янтаря замурована злая кусачая оса тоски. Именно так. Знаменосцу Церкви тоскливо, как побитой брошенной собаке в зимнюю безлунную ночь.

— Святой отец, — герцог поднимается на ноги, — я очень признателен вам за вмешательство и за эти сведения. Однако, ваши новости почему-то внушили мне внезапное желание прогуляться вон до того холма. Вы не составите мне компанию?

Иногда очень плохо быть нобилем, облеченным большой властью. Ты можешь многое, но вот как посреди военного лагеря поговорить наедине с человеком, который только что получил основания тебя опасаться? Разве что позвать его на открытое место, где всем видно — но никому не слышно.

Герцог движется легко и плавно, напоказ — шествует, внушая почтение и восхищение каждым движением. Императорское имя, императорская осанка; да и гордыня у самозваного владыки еще не созданной новой Ромской Империи соответствующая. Только отчего-то кажется, что эту стрелу направила чужая рука, и человеческая ли? Хорошо, если все же человеческая; хорошо, если движение сообщено только лишь его отцом…

— У меня, — разворачивается вдруг Корво, — есть подозрение, что жертвоприношение под стеной — лишь звено в цепи.

«У меня, — в тон думает отец Агостино, — есть подозрение,